Яд и корона. Негоже лилиям прясть (сборник) - Морис Дрюон

– Вы, должно быть, забыли, мессир Валуа, что моя бабка, королева Венгерская, произвела на свет тринадцать детей, что моя мать, Клеменция Габсбургская, родила троих, хотя умерла в моем возрасте или около того. Женщины нашего рода плодовиты, дядюшка, и ежели ваше желание исполнилось не сразу, то не по вине нашего рода. И кроме того, мессир, сегодня хватит говорить об этом – и сегодня, и впредь.

Клеменция вышла из комнаты и заперлась в своей опочивальне.

Обнаружила ее там часа через два первая дворцовая кастелянша Эделина, пришедшая постлать на ночь постель: Клеменция сидела у окна, за которым уже сгустился ночной мрак.

– Как так, мадам, – воскликнула Эделина, – вас оставили без света! Сейчас пойду кликну людей!

– Нет, нет! Я никого не хочу видеть, – слабым голосом отозвалась Клеменция.

Кастелянша раздула угасающее пламя, сунула в огонь смолистую веточку и зажгла от нее свечку, воткнутую в железный подсвечник.

– Ох, мадам, да вы плачете, – вскрикнула она. – Неужели кто-нибудь осмелился вас обидеть?

Королева утерла мокрые глаза. Вид у нее был отсутствующий, растерянный.

– Эделина, Эделина, – воскликнула Клеменция, – дурное чувство мучит меня: я ревную.

Кастелянша изумленно уставилась на королеву:

– Вы, мадам, ревнуете? Да какие же у вас для этого основания? Я уверена, что государь Людовик даже в мыслях вас не обманывает.

– Я ревную к мадам Пуатье, – призналась Клеменция. – Вернее, завидую ей, ведь у нее будет ребенок, а я… я все не дождусь. О, конечно, я счастлива за нее, я за нее рада, но я не знала, что счастье другого может причинить человеку такую боль.

– Ах, мадам, счастье другого – оно как раз и может причинить человеку премного страданий!

Эделина произнесла эту фразу странным тоном, не как положено служанке, безоговорочно подтверждающей слова госпожи, а как женщина, перенесшая те же муки и понимающая, как могут они быть тяжелы. Этот тон не ускользнул от слуха Клеменции.

– У тебя тоже нет ребенка? – спросила она.

– Есть, мадам, как не быть. У меня дочка, зовут ее так же, как и меня, и ей уже одиннадцать лет.

Эделина повернулась спиной и начала озабоченно взбивать постель, оправлять парчовые одеяла и подбитые беличьим мехом покрывала.

– А ты давно служишь здесь? – продолжала Клеменция.

– С весны. Как раз перед самым вашим приездом. А до того служила во дворце Ситэ, на моем попечении было белье нашего государя Людовика, а сначала целых десять лет состояла при его покойном батюшке, короле Франции.

Воцарилось молчание, и слышно было только, как похлопывают ладони Эделины по пуховым подушкам.

«Она знает все тайны этого дома… а также и альковные тайны, – подумала королева. – Но нет, я ее ни о чем не спрошу, ни о чем не стану допытываться. Некрасиво расспрашивать служанок… это просто недостойно меня».

Но кто же тогда может сообщить ей нужные сведения, если не служанка, другими словами, существо, которое причастно к интимной жизни королей, не будучи причастно к их славе? Никогда у нее, Клеменции, не хватило бы духу расспрашивать принцев крови обо всем, что жгло ее душу после разговора с Карлом Валуа; впрочем, она заранее знала, что не получит правдивого ответа. Знатных придворных дам она не дарила настоящим доверием, ибо ни одна из них не питала к ней настоящей дружбы. Она чувствовала себя чужеземкой, которую осыпают льстивыми похвалами, но за которой следят, за которой наблюдают и чья малейшая ошибка, малейшая слабость не будут никогда прощены. Потому-то она и могла позволить себе откровенность только со служанками. Эделина, по-видимому, заслуживает всяческого расположения: взгляд прямой, держит себя просто, движения у нее спокойные, уверенные, и к тому же первая дворцовая кастелянша с каждым днем относилась к Клеменции все заботливее и предупредительнее, причем делалось это не назойливо, не напоказ.

Вдруг Клеменция решилась.

– Правда ли, – спросила она, – что крошка Наваррская, которую держат вдали от двора и которую мне показали всего только раз, рождена не от моего супруга?

И в то же время про себя она подумала: «Разве не должны были открыть мне раньше все эти дворцовые тайны? Бабушке следовало бы просветить меня, а то выдали замуж, оставив в неведении».

– Эх, мадам, – ответила Эделина, продолжая взбивать подушки, и по голосу кастелянши слышно было, что вопрос королевы не особенно ее удивил. – Я так полагаю, что никто этого по-настоящему не знает, даже наш государь Людовик. Каждый говорит так, как ему выгодно: одни утверждают, что крошка Наваррская – дочь короля, и им это на руку, а другие твердят, что она, мол, незаконнорожденная. Есть и такие, как, скажем, его высочество Валуа. Они что ни месяц меняют свое мнение, как будто тут можно по-разному думать. Единственной особой, которая могла бы ответить точно, была Маргарита Бургундская, да теперь ее уста забиты сырой землей…

Эделина вдруг прервала речь и взглянула на королеву.

– Вы тревожитесь, мадам, потому что не знаете, может ли наш государь…

Она снова замолчала, но Клеменция, выразительно взглянув на кастеляншу, заставила ее продолжать.

– Успокойтесь, мадам, – произнесла Эделина. – Его величеству Людовику ничто не мешает иметь наследника, хотя люди злоязычные в королевстве, да и при дворе, утверждают обратное.

– Ты-то откуда знаешь? – спросила Клеменция.

– А вот знаю, – медленно произнесла Эделина. – Тут уж постарались сделать так, чтобы только я одна и знала.

– О чем ты говоришь?

– Говорю чистую правду, мадам, потому что у меня на душе тяжкая тайна. Конечно, лучше бы мне помолчать… Но такая дама, как вы, столь высокого происхождения и столь милосердная по природе, не оскорбится, если я признаюсь, что я в молодости имела от его величества Людовика ребенка, а было это одиннадцать лет назад…

Королева глядела на Эделину с безграничным удивлением. То обстоятельство, что у Людовика была первая супруга, не вносило никаких осложнений, разве что чисто династического порядка. Этот брак не выходил за пределы установленных обычаев. У Людовика была супруга, которая вела себя недостойным образом; тюрьма, затем смерть разлучили их. Но в течение пяти месяцев своего брака с королем Франции Клеменция ни разу не задумывалась над вопросом, какова была интимная жизнь Людовика с Маргаритой Бургундской. Их супружеская жизнь не вызывала в ней никаких мыслей, не будила любопытства; брак и любовь в данном случае вещи совершенно различные. И вот любовь, любовь, не освященная таинством брака, встала перед ней в образе этой бело-розовой пышной тридцатилетней красавицы; и воображение Клеменции лихорадочно заработало.

Эделина расценила молчание королевы как знак неодобрения.

– Не я этого захотела, мадам, поверьте мне, тут он свою власть проявил. Он был такой молоденький, еще несмышленыш, и побоялся бы какой-нибудь важной дамы.

Клеменция махнула рукой, как бы желая сказать, что никаких объяснений ей не требуется.

– Значит, как раз об этом ребенке ты сейчас и говорила? – спросила она.

– Да, мадам, о моей Эделине.

– Я хочу ее видеть.

Лицо кастелянши исказилось от страха.

– Конечно, мадам, вы можете ее увидеть, можете увидеть, ведь вы королева. Но молю вас, не делайте этого, а то узнают, что я с вами говорила. Она так похожа на своего отца, на его величество Людовика, что он испугался, как бы вам не было неприятно ее видеть, и велел отдать ее перед вашим приездом в монастырь. Я и сама вижусь с ней только раз в месяц, а когда девочка подрастет, ее постригут в монахини.

Первые душевные движения Клеменции всегда диктовались великодушием. На минуту она совсем забыла о своей собственной драме.

– Зачем? Зачем это делать? – вполголоса произнесла она. – Кому пришло в голову, что этим можно мне угодить? Хороши, должно быть, женщины, с какими привыкли иметь дело принцы Франции! Значит, бедняжка Эделина, из-за меня у тебя отобрали дочь! Прости меня, прости!

– О, мадам, – возразила Эделина, – я же отлично знаю, что вы тут ни при чем.

– Я тут ни при чем, но сделано это из-за меня, – задумчиво возразила Клеменция. – Каждый из нас ответствен не только за свои собственные скверные поступки, но также за все зло, причиной которого он стал неведомо для себя.

– А меня, мадам, – продолжала Эделина, – а меня, хотя я была первой кастеляншей во дворце Ситэ, его величество Людовик отослал сюда, в Венсенн, и положение у меня теперь по сравнению с тем, что я занимала в Париже, совсем скромное. Против королевской воли не пойдешь, но вот за молчание мое не особенно-то меня отблагодарили, что верно, то верно. Меня его величество Людовик тоже хотел подальше упрятать; разве могло ему в голову прийти, что вы предпочтете эту лесную глушь, когда в Париже у вас такой огромный дворец. – Теперь, когда Эделина вступила на стезю признаний, она уже просто не могла остановиться. – Сейчас я вам все скажу, – продолжала она, – вот когда вы приехали сюда, я, конечно, готова была вам служить только по долгу, а уж никак не по своей охоте. А вы оказались настоящей благородной дамой – и душой добрая, и лицом красавица, вот я и почувствовала к вам любовь. Вы и представления не имеете, как маленькие люди вас любят: вы бы послушали, что говорят о королеве на кухне, на конюшнях, в прачечных. Вот они, по-настоящему преданные вам души, а не бароны да графы. Вы наши сердца завоевали, и даже мое, хотя я долго крепилась, а теперь нет у вас служанки преданнее меня, – заключила Эделина, опускаясь на колени и припав поцелуем к руке королевы.